[B]Макароны и женское счастье.[/B]

О том, что женщина непременно должна быть счастливой Павлик понял в семь лет, когда из семьи ушел отец. Необходимость счастья для женского существа он рассматривал, прежде всего, из соображений собственной безопасности от моральных расстройств и стыда перед окружающими.

Мать, пребывающую в бальзаковском возрасте, который со времен самого Бальзака пережил сильнейшую инфляцию на рынке межполовых и просто половых отношений, одолевали ветра надежд и разочарований. А все от того что скромные запасы материнского оптимизма были брошены на попытки силой мысли и концентрацией воли призвать в свою одинокую бытность ветра перемен. И они таки появлялись, однако перемены происходили исключительно в материнском настроении.

В очередной раз, когда запасы веры и надежды, в поисках любви неизбежно истощались, а произойти это могло в самый неожиданный момент, за приготовлением ужина, кипячением бигудей и просмотром ток-шоу, мать резко поднималась из-за стола, и одним движением руки сметала со столешницы разделочную доску и плошку с нарезанным шпинатом. Затем ставила на плиту огромную кастрюлю с водой и нервно бросала в нее макароны. Грохот разбитой посуды Павлик слышал из соседней комнаты и уже давно реагировал на него единственным образом – съеживался в комок и плотно вжимался в кресло. Он уже несколько дней предчувствовал макароны и знал, что за неотвратимым срывом матери последует длительная панихида по очередной надежде на стройность.

Мать меж тем громко и выразительно хлопала шкафами, с отмашкой ставила на стол посуду и бросала приборы. При каждом громком звуке Павлик все глубже врастал в мебель, имея для себя одно желание – чтобы кресло разверзлось и поглотило его с потрохами: «Вот мать удивиться, зайдя в его комнату и обнаружив, что новая трагедия была разыграна при абсолютно пустом зале». Павлик даже видел отчетливо, как меняется ее лицо, как пылающее злостью и раздражением, оно вдруг теряет цвет, покрывается бледной пеленой растерянности и досады. Однако тут Павлику становилось больно и жалко свою мать, он собирался минуту с мыслями, затем решительно поднимался с кресла, брел на кухню и усаживался за стол.

Макароны. Павлик любил макароны. С уходом отца они были вытеснены исключительно диетическими продуктами и стали негласным символом того, что в их с матерью тихой жизни все плохо, что очередные надежды покинули маму, и место их заняло безнадежное и беспросветное предчувствие одинокого старения. Но Павлик любил макароны. Особенно на фоне устойчивой идиосинкразии ко всем продуктам зеленого цвета, закаляющих женщин в стройности, а детей в стойкости. Пододвигаясь к тарелке со спагетти, он натягивал на лицо скорбное выражение соучастия и сожаления, и с тихим свистом за щеками уминал свою порцию. Иногда он так увлекался трапезой, что начинал играть с длинными макаронинами то втягивая их в себя, то выпуская обратно. Но в тот же момент на стол с грохотом приземлялась большая кружка с чаем, выплеснув треть кипятка на клеенчатую скатерть. Павлик вздрагивал, втягивал голову в плечи и заново принимался молча и сконцентрировано разделять материнские страдания. Скоро у Павлика развилось физическое отвращение к макаронам, что позволило ему сочувствовать более честно, совестливо и со знанием дела.

Однако много лет спустя, в жаркой веселой Италии, он будет сидеть на террасе отеля и слизывать остатки «бешамеля» с четверной тарелки макарон. И с каждой новой тарелкой спагетти его будет медленно отпускать нервная скованность и удивление от того, что за всю трапезу ни одна кружка не грохнулась на стол и не окатила его кипятком. И что очередное женское горе не рухнуло на его плечи. И что женское счастье, пусть и стоит всех в мире макарон, но ни одно женское горе не стоит его, Павлика, счастья от их поедания.

• 
• 
•